начало на 1 стр.

– Вы беседовали с живым Бахом?
– Удивительный человек – он сам мне позвонил! Мы сделали фильм о фильме «Возвращение». И мне хотелось в финале использовать кусочек музыки Арво Пярта. Это значит, что нужно купить права и всё такое. Мне сказали, что он закрытый человек и его придется убеждать, что нам нужна его музыка. Это была фортепианная пьеса «Fur Alina». Написана она еще до эмиграции Арво из Эстонии – в 1975 году. Абсолютная цикличность, вечное возвращение. Мне она очень понравилась. И я написал письмо автору. Там были такие строчки: «Мы будем просто счастливы, если вы дадите нам свою музыку!» И он перезвонил. Арво сказал: «Мне очень понравилась ваша формулировка. Тут нет проблемы. Пожалуйста, позвоните по этому телефону». Мы тогда легко уладили все формальности. И вот, когда мы уже подошли к монтажу «Изгнания», я слышал его музыку в фильме – и «Покаянный канон», и «fur Alina». И я написал ему второе письмо. Рассказал, что это тот самый Звягинцев, пожалуйста та-та-та... Он перезвонил совершенно неожиданно. Мы в этот момент у Андрея занимались проработкой звука. Представьте – горячий момент обсуждения, звонит мобильный. Я так напористо в трубку: «Але, да!» А в ответ: «Але. Здравствуйте. Это звонит вам Арво Пярт». Так говорят только монахи. Как он говорит, как интонирует! Какой он уравновешенный и спокойный! Маэстро продолжает: «Я получил ваше письмо. Я буду счастлив, если вы используете мою музыку в вашем фильме!» Ну что на это ответишь? Я в трубку: «Да нет, ну что вы. Это я буду счастлив». И мы давай: «Нет, это я…» Оказалось, он видел «Возвращение»…
– Он не похож на завсегдатая кинотеатров…
– Кстати, треки из «fur Alina» звучат в фильме «Джерри» Гаса Ван Сента. У меня даже было мучение – брать этот трек или нет, раз он уже звучал у другого режиссера. Лучше было бы найти что-то оригинальное. И вот я задаю Арво вопрос: «А как вам работалось с Гасом Ван Сентом?» А он: «Это кто такой?» Представляете – он и знать его не знает! В результате мы использовали весь семиминутный трек в фильме. Это безумно красивая музыка. «Покаянный канон» исполнял эстонский камерный хор, а записано всё это было в эстонском же кафедральном соборе. Удивительное звучание. Эта пьеса звучит в конце фильма, после теток. А минималистские вкрапления в начале и в середине фильма – это сочинение Андрея Дергачева. Он сначала сделал электронную версию, «химическую». А потом решил все-таки ее разбавить – в Dolby-зале она будет звучать слишком плоско и сухо. И он нашел хор «Сирин», который исполняет древние славянские песни, и с их помощью в Крутицком подворье записал необходимую ноту – получился этакий живой орган.
– После триумфа «Возвращения» вы изменили свой образ жизни? Известность ведь накладывает свой отпечаток...
– Я живу в Москве, езжу в метро. Веду самый обыкновенный образ жизни.
– Теперь все от вас ждут призов – вот и продюсер фильма Дмитрий Лесневский наверняка рассчитывал, что «Изгнание» соберет несколько статуэток, увеличил бюджет картины…
– Знаете, убеждать продюсера, что фильм ждут призы, просто глупо. Если ты ставишь перед собой такие цели, ты почти наверняка ничего не будешь стоить на этом рынке. Такая задача просто абсурдна, потому что выходит за пределы нашего внутреннего мира. Занимаясь самопрезентацией, теряешь силу. Нужно делать фильм так, как считаешь нужным. Не важно где – в Сибири или в Москве. Простой пример: в Москве один человек снял за 3000 долларов фильм «Пыль» на видео. Его заметили, он стал событием. Но у человека не было ни поддержки продюсера, ни бюджета. Он просто взял видеокамеру и снял. Если кино есть, то способ его материального воплощения может быть каким угодно.
Знаете, сейчас модно проявляться и печататься в Финляндии или Париже. Мы проявляем и печатаем кинопленку в Москве. Наш цветоредактор – гениальный человек, Божена Масленникова из лаборатории «Саламандра». Это она делала «Зеркало» и «Сталкер». Цветокоррекция нашего фильма «Изгнание» – дело ее рук.
– Вы поддерживаете отношения с вашими учителями?
– На премьеру фильма в Новосибирске пришли многие любимые люди. Например, мой педагог, преподаватель актерского факультета Новосибирского театрального училища Александр Сергеевич Кузнецов. А вот мастер моего курса Лев Белов давно уехал из Новосибирска… Пришли учителя 21-й школы. Они все обо мне помнят, называют меня «мальчиком из “Дома с оленями”». Есть такой на «Березовой роще». Они задали мне на обсуждении интересный вопрос: «Андрей, у тебя вроде бы всё благополучно, и вдруг такой сюжет…» На самом деле вроде бы ничего личного. В качестве первоосновы мы взяли повесть Уильяма Сарояна, когда-то эмигрировавшего в Америку. Он и умер за океаном четверть века назад. Но армяне всё равно считают его столпом, как… (подбирает слово. – А. В.) почти как гору Арарат. Так вот, это его, а не моя история. Артем Мелкумян, который принес мне текст литературного сценария, сказал, что это на самом деле автобиографическая история. Правда, мы позволили себе некую дерзость – изменили кое-что в сюжете. У Сарояна речь идет об адюльтере. Еще мы сменили все имена – все эти Дейт, Иван, Суон – все, кроме Евы. У нас это попытка совершенно другого исследования. Личного что здесь? Я тему не ищу. Происходит это так: ты читаешь некое литературное произведение, и вдруг у тебя происходит такое сличение с самим собой. Другими словами – случается ранение. Ты понимаешь, что не можешь этого не сделать. Значит, связи с личным всё же какие-то есть. Даже иногда с неосмысленным, с интуитивным. Работая над этой картиной, я нашел в себе много непривлекательного – с ужасом, с удивлением, будучи абсолютно уверенным, что я всё знаю, что в моей жизни всё правильно течет. И вдруг увидел, что я мало чем отличаюсь от этого персонажа – от Александра. Я узнал себя в этом образе.
– Расскажите о своей семье. Насколько труднее жить со знаменитым кинорежиссером, чем с малоизвестным актером?
– Недавно я перевез в Москву маму. Конечно, она живет отдельно от меня – вместе затруднительно жить с родителями. Это была ее воля – она страдала от того, что мы так разорваны в пространстве и времени. Я, конечно, предупреждал ее, что мы не намного чаще будем видеться. Но всё же. Я бы этим и ограничился. О частных, личных обстоятельствах предпочитаю не говорить.
– Мне показалось, что в своем новом фильме вы стремились снижать градус эмоций, точнее, не допускать визуальной утечки вот этого надрыва…
– Можно сказать, я пошел на эксперимент. Я недавно, два-три года назад, посмотрел практически все фильмы Робера Брессона. И натолкнулся на его тексты для внутреннего пользования – практически дневники о том, как он идет к воплощению персонажа на экране. Его метод примерно следующий: он отказывает актеру в эмоции. Он смотрит на него, как на модель, как на личность не бытовую – живущую бытовыми страстями, а как на человека, растянутого во времени, что ли. Мне это понравилось. Мелодраматичность, сентиментальность – это средства, которыми пользоваться очень легко. Вызвать эмоцию в театре или в кино – проще простого, при условии, что ты владеешь актерской техникой, конечно. А вот отказаться от этого показного – подвиг. Что такое актер? Это экстраверт, эмоциональный, выразительный человек. Это общепринято. А вот стать интровертом, отдать все «соки» действию, списать свою человеческую эмоциональную составляющую на нет – в этом мужественный шаг актера. Процедура примерно следующая: я идентифицирую себя с этой проблемой; актер находится в мизансцене, он подает мне какие-то знаки, и я за него переживаю. Не я демонстрирую, как я страстен, и как я переживаю, и как я рыдаю, заливая сцену слезами. Я даю эту возможность вам, зрителям. Могут быть совершенно разные подходы к кино. Есть фильм «Свадьба» Лунгина, а есть «Мушет» Брессона. Так вот, подход Брессона мне ближе и понятнее. Все же мы – настоящие. А кино – это сон, зеркало, не реальность, а скорее абсолютная условность. Так что всё, что происходит с актерами, – на самом деле не происходит. Это наваждение, желание заразить зрителя некой идеей. Какой же смысл стремиться к грани, за которой начинается фиксация «бытовухи»?
– Как вам удалось убедить обычно такого страстного Александра Балуева умерить свой пыл, играть строго, без «красивостей»?
– Саша Балуев мне несколько раз говорил: «Ну когда у меня будет такая сцена, когда я «дам джазу»?!» В последний съемочный день у него была сцена, когда он звонит доктору: «Приезжай срочно – женщине после аборта плохо». Он понимает, что это последний съемочный день. До этого, в сцене в машине, он уже согласился, что всё должно быть безэмоционально, по существу: «Хочешь убить – убей, хочешь простить – прости». И тут он отводит меня в сторону: «Андрей, вся моя роль прошла под знаком «ничего не происходит». Давай я сейчас «дрозда дам»?» Вы понимаете, я рассказываю об этом образно, всё было, наверное, не совсем так, не дословно. Всё же это был приватный разговор. Я отвечаю: «Поверь, Саш, делать этого не нужно. Сердцебиения будут происходить в зале. Тебе не стоит ничего особенного делать». Он помолчал и говорит: «Ну, смотри!» В итоге, мне кажется, он сыграл одну из лучших своих ролей. Я потому его и пригласил – потому что он сильный. Этот человек может просто сидеть на стуле и молчать. А ты смотришь на него и понимаешь – это как айсберг. Там внутри такая силища! Когда он ходит по съемочной площадке, люди его обходят. Не потому что он звезда. Просто в нем есть какое-то поле. Его тело – это не костюм и то, что под ним. Есть еще какая-то оболочка снаружи. Люди бессознательно отходят от него в сторону. Он никому не уступает дорогу – просто идет сквозь строй. Я говорю: «Саш, тебе ничего не надо делать. Сила спит в тебе. И если она не проявлена, то она будет казаться еще загадочнее и мощнее, чем если ты начнешь ее эксплуатировать».
– Вы, мне кажется, пошли на огромный риск, пригласив в русский фильм актрису, не владеющую русским языком. Зачем вам понадобились эти сложности?
– Я расскажу вам эту историю. Я был на фестивале в Польше и там случайно увидел картину «Я – Дина» с Марией Бонневи. Ее купили для показа в России, но «крутили» чрезвычайно узко, всего в нескольких кинотеатрах. Если бы я не оказался в Польше, я, скорее всего, ничего о Марии бы не узнал. Это норвежский проект, в котором она играет с Депардье и со скандинавскими звездами. Я увидел ее на экране и подумал: «Это определенно звезда – такая харизма, мощь, выразительность!» Она меня впечатлила. Я было подумал, что это французская звезда. «Странно, что я ее не знаю, – промелькнуло. – Я бы с удовольствием с ней поработал». Тем более есть один проект, о котором я тогда думал, где главная героиня в некотором смысле иностранка. Я представил ее в этом фильме. Но потом начался кастинг на «Изгнание», и я эти рассуждения отбросил – всё же с самого начала было ясно, что это русский фильм, с русскими актерами, на русском языке. Вот мы и искали русских актеров. Но судьба подкинула второй «ключ». Меня пригласили в Стокгольм для участия в национальной премии «Золотой жук». Я приехал и увидел ее прямо перед собой. Точнее, не так. Сначала я увидел ее и просто обалдел – французская актриса на вручении национальной премии!! И я загадал: передо мной три кресла, если она сядет напротив – мы с ней будем делать кино. Так и вышло. После церемонии мы познакомились. Я сказал, что видел уже два ее фильма (еще «Реконструкцию»). И хотел бы с ней работать. Она сказала, что готова. И вот я обратился к продюсеру Диме Лесневскому. «Есть одна актриса замечательная, – говорю, – но она шведка». А он отвечает: «А почему нет? Давай ее попробуем. Пусть она выучит русский язык». Она приехала на пробы. Сделала их блестяще. Я сам это люблю, я сам из этого теста. Но когда ты делаешь пробы, репетируешь, ты долго входишь в образ. Надо поговорить, помять этот текст, отступить и снова попробовать. Ничего такого не было. Она задала мне всего один вопрос. Она спросила: «У нее с Робертом крылья, а с Александром – как камень в воде?» Она ученица Бергмана. И вот включаем свет. Она спрашивает: «Вы готовы?» У нее такая особенность физиологическая – появляются пятна, когда она волнуется. А пробовался с ней на роль Алекса Дима Ульянов. Он прекрасно говорит по-английски. И вот он легко так: «Ну, что там в Шведском королевском театре? С Бергманом репетировала?» Рисовался немного. Дескать, мы сами с усами. И вот – «Мотор!» Она входит, садится. И в комнате воцаряется такое напряжение, воздух можно руками трогать. Мари бросилась в эту воду и сделала сцену. И Дима потом говорит в абсолютной тишине: «Аффигеть». Потом уже была долгая кропотливая работа с ней – она выучила всю роль на русском, говорила без суфлера, без подсказки. Ей, действительно красивой женщине, тоже пришлось отказаться от многих привлекательных черт экстравертности – просто списать их.
– Потрясающая сцена, в которой никому не известный актер изображает выпившего человека. Кажется, в русском кино было всего два-три удачных случая достоверного «опьянения»...
– Это было настоящее открытие – когда мы делали пробы на Виктора. Актера зовут Игорь Сергеев. Он не сыграл пьяного, он просто вошел в это состояние. Сыграл отлично. Я говорю: «Здорово. Это было 200 грамм. А можешь 150?» Он сделал. Я продолжаю: «Это была беленькая. А теперь давай винца – стаканчик грамм 200». Он безукоризненно владеет своим актерским аппаратом. И вот перед съемками я говорю ему: «Игорь, у нас есть пленки столько, сколько захочешь. Мы можем целый день снимать этот кадр. Но нужно сделать так, чтобы ни у кого не возникло сомнений. Поэтому если есть необходимость, можешь немного «принять» – сам решай». Он ответил: «Я подумаю». И вот включаем камеру, а он – ни-ни, ни капли. Мы сделали три или четыре дубля. Причем в фильм вошел не самый смешной. Солнце зашло за облака, и мы этот дубль забраковали. Но и в том, что мы взяли в картину, ощущение абсолютной подлинности.
– Вы пригласили звезду «Возвращения» в свой второй фильм – это смело. Не боялись ненужных аналогий?
– В «Возвращении» было легко поставить такую задачу – снять актеров, которых никто не знает. Там только один персонаж мог быть известным – всё же актер за 40... Я поставил себе задачу найти актера, которого никто не знает, чтобы создать такой особый мир. Дети едва ли могли бы быть звездами. Наташа Вдовина – театральная актриса, звезда, конечно. Но в кино она не снималась. В общем, с поставленной перед собой задачей мы справились. Мы решили повторить эту идею и в «Изгнании». Хотя тут много возрастных ролей. И сделать это мы не смогли. В результате пришлось прибегнуть к помощи Кости. Сначала мне казалось, что это компромисс. Но после проб стало ясно, что с ним можно сделать что-то совершенно другое, новое. К тому же он сам очень хотел сыграть эту роль. Это было не просто – он снимается каждый день, у него нет ни выходных, ни проходных. К нему на площадку приезжали люди снимать мерки! Человек тотально погружен в процесс делания бесконечных телесериалов. Зачем он это делает, я не знаю… Сначала мы видели Алекса и Веру моложе, 33 – 35. Но уже на пробах стало понятно, что это мелковато. Нам нужны были герои, для которых изменить что-то уже сложно, когда разлад – катастрофа страшная. Мы пробовали Наташу Рогожкину, Полину Кутепову, Сашу Балуева, Анатолия Белого. Попробовал Костю и понял – мне от него уйти невозможно. Он потрясающий актер. Он и на площадке особенный – если Балуева все обходят, то к нему в принципе приблизиться невозможно. Он сидит на стульчике с кофе. Он настолько в роли! Костя не разменивается на разговоры и всю эту бодягу. Очень мужественный и отчаянный в хорошем смысле слова человек. И у нас с ним очень близкое понимание актерского существования в кино.
– Вы ощущаете себя сибиряком только в Новосибирске? В Москве ведь вы уже давно – свой.
– Когда я переехал в Москву, я воспринял эту среду как чужую. Со временем, конечно, привык, «притесался». А в Новосибирске я телом чувствую теплую энергию. Здесь я свой человек всегда.
– Вы взяли в проект новосибирского актера Алексея Верткова…
– Мне показали фото Верткова – у него шрам здесь (показывает на угол лба. – А. В.). А у меня – здесь точно такой же (демонстрирует другой угол лба. – А. В.). Спросил у него об истории этого шрама, когда встретились. Оказалось, у него история более тривиальная – рухнул где-то и на осколок попал. А у меня этот шрам с детства – в два года его заработал. Всё помню, как вчера. Я посмотрел Лешу и понял, что его надо снимать. Это его первый фильм, по сути, и он себя очень трудно ощущал в кадре. Но, мне кажется, справился.
– Вы намерены выдерживать заданный «Изгнанием» ритм выпуска новых фильмов – раз в 3-4 года? Не слишком это долгий срок для кинопроизводства?
– Понимаете, собственно на съемки ушло меньше года. Просто у нас были вынужденные «передышки». Полгода или год я занимался тем, что ездил по миру, представляя «Возвращение». Это ужас. Ты ничего не видишь – ни города, ни страны. Просто сидишь и наговариваешь интервью по семь часов кряду. Это какая-то дурная бесконечность. Больше я такую жизнь вести не буду. Столько интеллектуальных ресурсов, сил, времени потрачено впустую. Все эти самолеты… Еще год мы ждали Марию. Это было решение Лесневского. Мы утвердили Марию и были готовы начать съемки в августе-сентябре 2005 года. Уже и декорации были построены, но мы их заморозили, поставили охрану. По контракту у Марии была расписана главная роль во «Фрекен Жюли». А это значит, репетиции весь август, сентябрь – вообще без выходных. Дима ездил в Стокгольм, говорил с директором театра, просил о том, чтобы «раздвинуть» график. Но ничего не вышло. И вот он пригласил Марию в кафе, они сели друг напротив друга, и Дима говорит: «Я сделал всё, что мог. Но я бессилен». И тут она расплакалась. Дима прилетел в Москву, приехал ко мне и рассказывает всё это – продюсер из нынешней России – и в финале говорит: «Андрей, женщина плачет! Мы должны перенести съемки на следующий год. Ты согласен?» А я только «за» – у меня ведь появляется целый год для того, чтобы что-то там додумать. Оцените смелое решение Лесневского – это же масса дополнительных расходов!
– Как такое может быть во времена тотального засилия ситкомов, где всё по-быстрому?
– Да, на телевидении пока можно иногда упрощать: тут снимем перебивочку, тут заткнем дырочку. Но для кино этот путь противопоказан. В наших картинах нет ни одной перебивки – все планы заранее продуманы, выстроены. И сказать, что важнее или труднее – актерские сцены или сцены дождя, я не смогу. Пришлось применять массу инженерных решений, придумывать что-то новое. Например, сцена дождя. Там камера плавно отъезжает с кроны деревьев вниз, под сваи дома и дальше… Вы же, как грамотный человек, понимаете, что снять стандартными методами это нельзя. И действительно – везде свои хитрости. Например, когда мы видим отражение дома в луже, это не дом вовсе, а огромный постер с изображением дома, который мы снимали через линзы под специальным углом в перевернутом виде через зеркало. Мы выстраивали специальные конструкции, чтобы создать как бы тень от дома – чтобы снимать сваи…
– В свой прошлый приезд вы были растеряны и напуганы, как мне показалось, от свалившейся на вас популярности. По вам трудно было сказать, что вы счастливы…
– Успех, вообще говоря, отягощает. И ничего, кроме досады и смущения, в сухом остатке не остается. Я гораздо лучше себя чувствовал, когда делал «Возвращение», будучи никому еще не известным, нигде не упоминаемым. Я тогда вел жизнь травы. Чувствовал себя максимально свободным – никакой ответственности, никаких «нужных» связей. Успех, правда, дает возможность заниматься амбициозными проектами, на которые, не будь «Возвращения», у нас бы просто не было средств. Мы работали над «Изгнанием» три года. Огромный подготовительный период, огромный съемочный. Всё же 103 дня съемок – это много. Опять же съемки за рубежом. Если бы не было успеха, я бы не мог всего этого себе позволить. И даже несмотря на это, успех – не правильное положение дел. Просто избежать обремененности обстоятельствами, несвободой, если уж ты делаешь что-то заметное, нельзя.
– Ваш второй фильм нет-нет да кольнут за излишне «нелинейный» сюжет…
– Слово, даром доставшееся слушающему, никогда не оставляет следа. Если ты смотришь, мучаешься, а через некоторое время сам открываешь тайну – вот это уже осязаемо, это настоящее открытие, ощущение. Это становится важным.
– Почему вы не распространяетесь о своих «творческих планах»?
– О следующем проекте пока определенно сказать нечего. Мы делаем только робкие шаги в этом направлении, разговариваем с людьми. В общем, я бы не стал пока о нем говорить.