«Конкурент» беседует с писателем, лауреатом Большой литературной премии России.

Он мягко улыбается и смотрит глазами человека, который многое видел. У Валерия Казакова действительно необычная судьба. Он был военным журналистом и работал в горячих точках. Он был и литератором, и социологом. Он не понаслышке знает, что такое большая политика и закулисная борьба, – ему приходилось работать в командах Бориса Ельцина, Александра Лукашенко, Амана Тулеева, Александра Лебедя и других политических лидеров. В конце 90-х его судьба пересеклась с судьбой Красноярского края. Валерий Казаков оказался непосредственным очевидцем и участником событий, происходивших в крае во время короткого губернаторства Александра Лебедя. С 1998 по 2000 год он занимал пост полномочного представителя президента РФ в Красноярском крае. Он и сейчас остаётся крупным политиком – с мая 2006 года Валерий Казаков назначен помощником полномочного представителя президента РФ в Сибирском федеральном округе. Но это сейчас – только часть его работы. В последние годы Валерий Николаевич Казаков стал известен еще и как большой писатель. Пишет о современниках и для современников – его книги переведены на эстонский, польский, украинский, сербский, английский и немецкий языки. За сборник рассказов «Записки колониального чиновника» Валерий Казаков стал лауреатом Большой литературной премии. Сейчас он назначен секретарём правления Союза писателей России. А недавно выпустил свой первый роман «Тень Гоблина» – его события разворачиваются в регионе, очень похожем на Красноярский край. А в главных действующих лицах легко угадываются Александр Лебедь и его окружение. Но это не документальное произведение, а художественное осмысление событий, утверждает автор. Дескать, я – не хронограф, я просто писатель. И, слегка улыбаясь, медленно перебирает в руках деревянные чётки.

– Валерий Николаевич, вот у вас в руках четки, даже на пресс-конференции их не убираете. Это правда, что вы с ними никогда не расстаетесь?
– Правда. Они у меня давно, примерно с 86-го года, когда уже перестали гонять за то, что с крестом ходишь открыто. До этого у меня крестик лежал в моем партбилете. А эти четки у меня вторые или третьи, тоже старые, валаамские. Я уже привык к ним. Вообще-то положено, перебирая каждый камень, говорить: «Господи, помилуй мя, грешного». Я просто перебираю, хотя, может быть, там подсознательно что-то и ворочается. Потому что господня молитва может твориться внутри помимо нашей воли. Так говорят отцы-пустынники.
– Вам довелось жить сразу в нескольких эпохах: в социализме, в перестройке, в капитализме, – попали в такую смену ценностей. Как вы вообще это пережили?
– К сожалению, не жили мы ни в коммунизме, ни в социализме, мы жили в Советском Союзе. Оказалось, что это совершенно не то, что многие думали. Я всё время вспоминаю фразу Александра Лебедя, которую он сказал: «Я не знаю фамилию ни одного секретаря компартии, который в 91-м году создал партизанские отряды и пошел защищать Советский Союз и коммунистическую партию. Все ушли в банкиры». Всё это было сложно, с одной стороны, а с другой – интересно. Но интересно человеку, который уже более-менее устоялся и многое понимает, у него уже голову не сносит. Иной раз мне просто не по себе становится за ту молодежь, которая живет в разбалансированных координатах ценностей. Не знаю, насколько всё это приемлемо и полезно для молодого неокрепшего разума.
– Как считаете, довелось вам увидеть все шестеренки, которые цепляют и крутят этот мир?
– Нет, к счастью, я не видел всех шестеренок – и слава богу, и дай бог, чтобы я их не увидел. Знаете, есть такой анекдот. Захожу к своему приятелю, начали разговаривать о кризисе, а он говорит: «Валера, ты в курсе, что миром управляют семь евреев?» Я говорю: да, ну и что? «Так вот, все семь вчера позвонили и спросили: «Миша, что делать дальше?» Никуда от этого не денешься – всё увидеть, к счастью, человеку не дано.
– А когда вы пишете про «тень Гоблина», то кого или что вы имеете в виду?
– Гоблин – это такой скандинавский нечистик, который вроде бы мелкий такой, но очень коварный. Он сродни нашему шорскому Эрлиху. Или такие приблизительно черти есть у хакасов. Он может быть вроде бы человеком, а с другой стороны, он и не человек. Он может утащить людей куда-то. И мне показалось, что не только мы, но и весь мир уходит в эпоху не только глобализации, но и гоблинизации. Может быть, поэтому следующий роман, который сейчас находится в издательстве и скоро должен выйти, будет называться «Холоп августейшего демократа». Я его определил как роман-дурь: всё это происходит в 2057 году и тоже вроде бы у нас здесь, в Сибири. Там есть Чулым, великая река, которую вы знаете, и все ищут Шамбалу. России нет – есть Сибируссия, Европы нет – есть Обр-евро, нет Америки – есть Афроюсия. И хотя этот роман я тоже довольно-таки давно начал писать, и я бы не сказал, что это как-то связано с Обамой. А «Тень Гоблина» – это мой первый роман, моя восьмая книга. Она состоит из двух частей. Первая называется «Межлизень», она была написана давно – по фактуре московских событий, когда Лебедь только выходил на арену. Естественно, какая-то часть и моей жизни связана с деятельностью этого человека. Но это не значит, что это документальное произведение. Это попытка творческого осмысления одной из интересных, трагических и очень нестабильных фигур нашей политической жизни. Почему «Межлизень»? Мне подсказал это слово один очень интересный человек, он когда-то был ординарцем-адъютантом у Берии, а потом досиживал свою должность просто обыкновенным секретарем. Он говорил, что «межлизень» – это самый сложный период в жизни большого чиновника. Это когда одна задница ушла, вторая не пришла – и лизать нечего. А аппаратная тяга к этому сохраняется. И вот здесь, в это время, могут случиться любые трагедии. Как выясняется, межлизень бывает разноуровневый. Ну а вторая часть – собственно «Тень Гоблина».
– Что толкнуло написать такой роман?
– Мне стало противно читать наши публикации и смотреть наш телевизор. Я с удовольствием вспоминаю ваше красноярское телевидение, потому что оно какое-то человеческое. А вообще, региональное телевидение гораздо лучше, чем центральное, – это я говорил и десяти лет назад, и сейчас буду говорить. Я центральное телевидение не смотрю. Но если я его включаю, мне становится страшно, потому что я живу в другой стране. И даже если я смотрю художественные фильмы – там или кого-то убивают, или кого-то насилуют, или кто-то постоянно влюбляется, и любовь заканчивается постелью. И всё! А мне кажется, что мир всё-таки намного сложнее. И не может быть, чтобы таким интересным народом управляли какие-то недоноски, как в сериалах. Они или бандиты, постоянно стреляющиеся, или все поголовно коррумпированы, – тогда непонятно, кто же страной управляет. По моему мнению, в нашей стране нет коррупции, это у нас система такая просто. И вообще, мне пришла в голову такая мысль, что высшая степень коррупции – это борьба с коррупцией, особенно если нет закона об этой коррупции и формулировки, что такое коррупция. «Записки колониального чиновника» у меня предваряются таким эпиграфом: «Чиновник – всего лишь пыль на сапогах власти. Но чтобы её смахнуть, власть должна нагнуться».
– Вы досконально изучили мир чиновников. И всё-таки, по-вашему, что сильнее влияет на ход истории – действие системы или действия яркой, харизматической личности? Например, такой, как Лебедь.
– Знаете, когда начинаешь работать, соприкасаешься с харизматиком – ты возвращаешься с митинговой площади, из-под пьедестала Ленина, заходишь с ним в кабинет, он снимает с себя вместе с галстуком и пиджаком митинговую маску и становится совершенно другим человеком. А потом проходит время, и ты начинаешь понимать, что это не такой уж харизматик. Да и такое понятие, как харизма, – очень сложная вещь. Допустим, я не буду называть фамилии, но зачастую те, кого мы называем харизматиками, это очень безвольные люди. И последнее решение они принимают на основании того, кто последним был у них в кабинете. Я сначала думал, что мне это показалось. Но теперь считаю, что это больше закономерность, чем случайность. Я пытаюсь об этом тоже писать. Или же он оказывается человеком, который заболел властью. А это очень сложная болезнь, и она лечится очень тяжело.
– Или вообще не лечится?
– Может быть, и не лечится, но если бы она не лечилась, мы бы жили среди полностью больного человечества, потому что каждый человек всё равно какую-то власть имеет. В семье, дома, над коровами, свиньями, еще над кем-то. И, поднимаясь выше-выше-выше, кто-то может этим переболеть, а кто-то в этом остается. Но самое страшное, я почему-то прихожу к выводу, что у нас в России мы не можем говорить о власти как о неком правовом институте, правовом субъекте нашей жизни. Я считаю, что у нас в стране пока стоит говорить только о сакральных каких-то параметрах власти. Потому что вроде бы был нормальный мальчик, хороший мальчик. Он пришел в кабинет, ему на дверь повесили табличку – и этот мальчик вдруг перестает мальчиком быть. Он становится государственным мужем, а ты понимаешь, что он же «звонок», он пустой, он понятия не имеет, как гвозди забивают, никогда до этого ларьком не руководил, не то что заводом. И в этом трагедия. Я уже не буду говорить про остальное. Сейчас оппозиционерам губернии дают – посмотрим, что из этого получится. Дай бог, чтобы получилось что-нибудь путное. Мы же это всё уже проходили.
– То есть без подпорок такой руководитель действовать не может.
– Вы знаете, я считаю, что подпереть вообще ничего нельзя. Если ты сам не подопрешься, если не почувствуешь нужду в каких-то людях – не устоишь. Может быть, одна из трагедий в свое время (я пытался это изобразить) некоего региона сибирского как раз была том, что человек не захотел и не смог подпереть себя теми людьми, которые ему необходимы были. А если ты со стороны, да еще подпорки со стороны, да еще подпорки подпорок со стороны, да у тех подпорок есть свои корни, тогда вообще очень сложно получается.
– А что вы думаете о Михаиле Евдокимове как о губернаторе? Ведь его судьба вышла в чём-то схожей с судьбой Лебедя. Вы как писатель видите какие-то параллели, закономерности?
– Это трагедия. Мы думали об этом. Я на Алтай часто езжу, меня туда тянет, и я думаю, что вообще-то эта фигура, может быть, и знаковая. И смерть его знаковая. И та скорость сумасшедшая, на которой он летел, и всё остальное. Мне даже кажется, что это какой-то образ нашей действительности. Для него власть была трагедией, и вместе с тем он был заражён этой бациллой. Когда его только избрали и мы летели с ним вместе с самолете, у нас было давнее знакомство, я ему предлагаю: «Слушай, давай я устрою, ты приедешь к Тулееву и сядешь просто посмотришь, как он всё это везёт. Хоть что-то схватишь вообще, что это такое – губернаторство». Я ведь видел, как мучился губернатор Красноярского края Александр Лебедь, потому что он понятия не имел, как связать одно с другим, у него менталитет совсем другой был. Его менталитет был весь заключен в его шутке: вы нас ждали с моря на лыжах, а мы с горы на танках. Он был на этом воспитан. То же самое и Михаил. К нему придешь – он тебе включит «Аншлаг» и стоит с абсолютно отвлеченным видом. А тем временем идет совещание, решаются вопросы по бюджету, еще по каким-то важным делам. Для него это была трагедия, трагедия вхождения во власть. Это к слову о демократии. Вроде бы народный губернатор, всенародно избранный… Так вот, когда мы летели, он выслушал мой совет, и говорит: «Валера, гениальный человек гениален во всем! Через два месяца Тулеев будет учиться у меня!» А через шесть месяцев он пришел со слезами к Тулееву и сказал: хоть какого-нибудь угля дай, а то замерзнем к чертовой матери. И всё-таки я считаю, что та система назначения губернаторов, которая сейчас существует, не отвечает требованиям действительности. Мне казалось, что всё-таки наиболее приемлемо было избрание губернаторов.
– Время от времени можно услышать такое мнение: мол, нашем народу не так уж и нужна эта западная свобода, западная демократия…
– Вы знаете, к несчастью, многие люди, которые являются властителями дум, тоже говорят: нашему народу не нужна свобода. Да нужна она нашему народу! Иначе мы обратно залезем в свой подвал и там окончательно одичаем. И, на мой взгляд, нет какой-то особой исторической миссии России и нет исторической судьбы русского народа. Его нельзя отрывать, выдергивать из всей истории, говорить, что благодаря этому развивается всё. Фикция третьего Рима – её придумал Филофей – это только фикция! Никакого третьего Рима из Москвы не получилось, и не было двух Римов. Был один Рим, и Византия никогда Римом не была. Она была Византией, а Москва – Москвой. Надо перестать дурить голову людям. Да какая это миссия, когда старики подыхают в нищете, а во всём мире те, кому за 60, путешествуют, смотрят другие страны, купаются, загорают, отдыхают. Что это за особая миссия такая? И не надо нам никуда двигаться, ни в какое светлое будущее, – жить нам надо. А начальству нашему, самое главное, не мешать этому. Я в Швейцарии спросил, кто у них президент, – они не знают, кто у них президент. А потом один говорит: да вон он, на велосипеде поехал, наш президент. Я говорю: «Куда поехал?» – «На работу». Вот и всё, понимаете? И когда вот так народ относится к власти – это нормальное отношение. И власть нормальная. Я считаю как писатель, еще раз подчеркиваю, что всё-таки выборы – это выборы. А назначение – это назначение. А мы постоянно возвращаемся в средневековье. Хотя когда мне говорят, что в политике профессионал должен быть, я отвечаю: вас послушать, так никогда в жизни Путин президентом бы не стал, если бы выбирали профессионала. А его-то народ выбрал по каким-то качествам в свое время. И то, что его именно выбрали, я могу вам подтвердить, потому что я был руководителем его штаба, – это действительно было так. Но, к несчастью нашему, образы из Салтыкова-Щедрина и Гоголя – они живут, здравствуют, и очень редко увидишь, что что-то изменилось. В том числе и в отношении центра к Сибири. Некоторые флагманы нашей экономики вообще предлагали Сибирь осваивать вахтовым методом. Но надо понимать, что без людей эта территория не будет российской территорией. Когда же мы начинаем говорить о демократии, мы почему-то не всегда представляем, о чём говорим. Вот, например, совсем недавно демократия – это святой образ сникерса. И толстого глянцевого журнала, со шмотками и красивыми девчонками. Сейчас вроде бы эти журналы уже падают так плотно, что ими почти придушили многовековую русскую культуру. И очень редкие её ростки из-под этого раскидистого глянцевого перегноя выбиваются наружу.
– Ваши книги легко пишутся? Быстро над ними работаете?
– Помните, у Вознесенского такая фраза есть: стихи не пишутся, случаются. Ты идешь где-нибудь – раз, и родилась мысль, идея. Сначала это был «Чулым, последний рубеж» – так называлась книга. А потом я ехал, и вдруг мне пришла эта книга – «Тень Гоблина», название. И вообще, я считаю, что писатель начинается с рассказа. Потому что любой рассказ можно развернуть в повесть, в роман, в трилогию – во что угодно. А вот большую форму сжать до уровня рассказа очень сложно, практически невозможно. Книга как-то писалась и писалась, первая часть написалась где-то в 2003 году, в 2008-м она вышла, остальное дописывалось. Если нормально сидеть и плотно работать, то до 15–17 страниц на компьютере можно делать в день. Но вы же знаете, что самая подлая составляющая сидит внутри тебя. Если не пишешь день, два, три, то на четвёртый заставить себя сесть за пишущую машинку или компьютер очень сложно. Найдется тысяча отговорок, чтобы куда-нибудь свернуть. Но надо писать. Мы всё равно приходим к определенному порогу, когда понимаешь – писать-то надо. Старшее поколение, может быть, поймет. Есть такое понятие – гражданская позиция, о которой мы говорили, совесть какая-то. В принципе, мы мало чем изменились с тех давних времён. И когда ты видишь, что что-то происходит не то, что должно происходить, – у тебя появляется внутреннее сопротивление, и ты начинаешь писать книги. И это я как писатель говорю.
– А стихи пишете?
– Пишу, но только на белорусском языке. Меня потянуло к нему в последнее время. Я сам перевел на белорусский «Тень Гоблина» и второй роман – он будет звучать по-белорусски как «Холоп ясновельможного демократа». На этом языке пишу, может, потому, что белорусский национальный язык загнали уже до того, что его уже не слышно и не видно. И мне что-то обидно стало. Но точно так же, как я хотел бы и буду бороться за воскрешение и развитие белорусского языка, я считаю, что сейчас мы должны срочно поднимать слово в защиту русского языка. Сейчас происходит вымывание из русского языка основных русских корней. И замена вульгарными американизмами. Они ничего не добавляют к языку, он не становится богаче. Хорошо, если б он становился музыкальнее, это другое дело. Но русский язык и так настолько синтетичен, что он вобрал в себя всё. Славянских корней, морфем – дай бог, чтобы было 30%. Остальное – мозаика разнообразная. И мы сейчас тоже должны защищать наш язык. При президенте создается комиссия по русскому языку, куда не вошел ни один творец языка, ни один писатель, зато туда вошли все олигархи. Они-то действительно, они – таки знают язык. Когда у нас одно из властных лиц вдруг, к своему стыду, узнаёт только у гроба Солженицына, что его, оказывается, в школе не изучают. У меня в романе «Холоп августейшего демократа» сначала был год языка, потом полугодие языка, потом квартал языка, месяц, час, секунда – и всё. Потом придумали новый язык, который состоит из лучших фонем разговорного английского или американского, азербайджанского и китайского. Русским остался только мат и жест. Мы можем и к этому прийти. Я вот написал, ребята читали, говорят, хорошая, забойная вещь. Но я боюсь, как бы это не было пророчеством.
– Как вы считаете, ваши книги помогут что-то изменить в сегодняшней жизни?
– Я боюсь, что после моих книг мало что изменится. Если после прочтения моей книги задумается сотня или тысяча человек, в тех ли координатах власти они живут, – я буду считать, что я свою роль как писатель где-то выполняю. Не бывает чуда, к несчастью, чуда не бывает. А мы по-прежнему пытаемся в него верить. Мы можем сесть перед телевизором, и почему-то нам приходит в голову, что вот сейчас, за два часа, ответят на все наши вопросы. И мы станем счастливыми и богатыми. А у нас как-то не получается – ни со счастьем, ни с богатством. Когда читаю лекции в университете, я говорю студентам: молитесь, чтоб мы быстрей умерли. И, самое главное, не старайтесь копировать то, что мы делаем. У вас своя будущая жизнь, будущая страна. И если вы возьмете то, что мы здесь навертели чего-то, – спасибо вам за это, значит, мы что-то действительно сделали. Но не надо нас унижать, говорить, что, мол, ты неправильно воевал на войне, если б ты не пошел под этот танк, мы бы уже жили при фашистах припеваючи, или еще что-то такое. Не надо. Эти люди отстояли нашу, может быть, жизнь. Неизвестно, родились бы мы вообще после этого. Всё прошло так, как оно прошло, и изменить мы ничего не сможем. Но будущее имя России – оно впереди, а не сзади.