– Странно немного, что нас загоняют в медийные фигуры, не зная, чем мы, собственно, занимаемся. Я-то с юмором к этому рамированию отношусь, меня семья спасает, а вот Шабуров свирепеет – он ведь один… Саша вопит: «Идите на … мы приколами не занимаемся»… Шумиха часто выходит боком. Так случилось, например, с молодым художником Артёмом Лоскутовым, которого по обвинению в хранении наркотиков заключили в СИЗО. И мера пресечения – сидеть в камере с урками до суда – неадекватно суровая. Артём организовал множество выставок, проектов, провел фестиваль, посвященный Новосибирску… Но пока что главное его произведение – Монстрация, «параллельная» первомайской Демонстрации. Монстрация была задумана как антипротестная, антиэкстремистская акция. Её организаторы как мантру повторяли, что никогда не выйдут ни с какими политическими лозунгами. Это лежало в основе проекта. И действительно, «Ыть», «Папа, не пей. Мама, не ешь», «А на фига?», «Мир, Дружба, Сиськи»… – это что, политические высказывания? И всё же незадолго перед 1 Мая люди в погонах настоятельно посоветовали Артёму акцию не проводить. А позднее добились, чтобы вполне безобидный персонаж оказался под судом. Так что ситуация была критичная. Для города, который позиционирует себя как культурную столицу Сибири, это катастрофа. Мне звонили со всей страны и спрашивали: «У вас что, самый реакционный город России?» Я вот тут выписал высказывания Валентина Родионова, директора Третьяковской галереи: «Вторжение в очень спорную, дискуссионную область современного искусства требует определенной подготовки, высокого уровня толерантности, понимания развития художественных процессов в историческом прошлом и их перспектив в будущем». А директор Государственного центра современного искусства (Москва) Леонид Бажанов после налёта милиции на ГЦСИ в Нижнем Новгороде сказал: «Мы постулируем наше государство как демократическое, и мы должны быть свободны от такого жестокого прессинга, характерного для авторитарных режимов. Спецслужбы должны повышать свой культурно-аналитический уровень, как в области политики, так и в области искусства». Все эти молодые артисты – люди искусства, использующие уличный активизм как технологии искусства. И если всех под одну гребенку, то тогда Центру по противодействию экстремизму надо бороться со всеми экстремалами – сноу-
бордистами, роллерами, парашютистами, граффитчиками... Стоит ограничить свободу велосипедистам, уличным танцорам… Знаете, мне и цирк не кажется благона-
дежным. Увидел в интернете: «Клоун – явно обкуренный, чего он всё время хихикает? Силачи – явно готовятся набить морду милиционерам, иначе какой смысл качаться? Жонглеры готовятся перейти с мячиков на коктейль Молотова. Давайте будем последовательными и посадим всех!»
Великий русский художник Василий Кандинский говорил, что «любой художественный жест имеет бесконечное количество интерпретаций». Так то – художественный… Теперь очень просто с точки зрения Центра противодействия экстремизму интерпретировать, например, российскую выставку в Русском павильоне на всемирной биеннале в Венеции. Выставка называлась «Победа над будущим» по аналогии с названием знаменитой авангардистской оперы 1914 года «Победа над солнцем». «Какая победа над будущим?.. Над каким будущим? Над нашим светлым будущим?! Над образом новой светлой России?!! Всех за решетку!!»
– Вы сами принимали участие в Монстрации?

– Да, в первой, прошедшей в 2004 году. Я тогда весной ногу сломал. И ехал на Монстрацию на велосипеде в телогрейке с балалайкой и костылем, а рядом шел молодой человек с табличкой «Мизина – в президенты». Конечно, это абсолютный балаган или, если говорить сложнее, абсурдистский художественный хэппенинг. Милиция, относясь к этому с необоснованной злобой, выглядит более абсурдной, чем молодые организаторы Монстрации или те же «Синие носы»… Об этом можно было бы теоретизировать, если бы не факт нахождения Артёма Лоскутова в СИЗО…
 – Вы сами когда-нибудь были под ударом?

– Да было... Еще в студенчестве из нас пытались сделать «фашистов». В начале 80-х наша «могучая кучка» (Андрей Кузнецов, Виктор Смышляев, его жена Паша Константинова и я) была довольно известна на архитектурном факультете в строительном институте. Как перспективных студентов нас объединили в группу для дипломного проектирования. Работу по реконструкции поселка Оганер в город-спутник Норильска планировали представить на Всесоюзном конкурсе.Город под куполом, канадские технологии…

– Проект мог дойти до реализации в бетоне и стекле?

– Не думаю, всё же идея была довольно утопическая. Мы придумали так называемую «принудительную функционалистику». Предполагалось, что любому горожанину, идущему из дома на работу, или в магазин, или обратно, не миновать учреждений культуры – библиотек, театров, медиазалов… Тем самым повышался культурный уровень жителей или, как говорили в 20-е годы, «создавалась новая общность высококультурных и высокообразованных людей».  В некотором смысле мы развивали первоначальный проект  Дома   науки и   техники в Новосибирске, спроектированного в 20-х, а открытого только после войны как Новосибирский оперный. Авангардистская утопическая идея постоянно обсуждалась, мы громко спорили о ней в курилке. Вспоминали Римские военные лагеря, где не миновать палатки полководца. Говорили о Городе Солнца Кампанеллы. И однажды кто-то вслух вспомнил жёсткую планировку концентрационных лагерей – с архитектурной, разумеется, точки зрения. На нас тут же настучали в парткомитет. Забрали у нас подрамники с проектом, вызвали на актив и давай допрашивать – почему вы постоянно говорите о Бухенвальде и Освенциме? А мы и упомянули-то один раз, но уже не отмоешься – «Фашист!».
А так как проект уже заявили на Всесоюзный конкурс, нам предложили сделку: самим выбрать, кого отчислить из нашей команды, а кому продолжать работу, – двоих из четверых. Спасибо декану – он за нас поручился, нам дали по рогам, напинали по жопе и оставили в институте.

– Вы легко переключаетесь между этими образами – многодетный отец, бумажный архитектор, современный художник?
– Я человек персонажный, типа серфер. Многие иногда забывают, что жизнь современный художник проживает как обычный человек, ничем не примечательный обыватель, мещанин. У меня трое детей… Мама с папой учили жить правильно… Но как художник я могу выходить за рамки обыденности. В поле искусства становлюсь то клоуном, то богемным художником, то массивским парнем, планктонменеджером или даже панк-певцом… Эта некая игра, спектакль. В актуальном искусстве художнику «прописано» менять маски. Это как у Райкина в миниатюре «Как воспитывать детей».
– Интересно, что у такого персонажа записано в трудовой книжке?
– Последняя запись датирована 1992 годом: «уволен из молодежного проектного предприятия «Аврора» при Фонде молодежной инициативы по собственному желанию». Мы довольно успешно работали в этом нашем конструкторском бюро, были первой архитектурной организацией Новосибирска, которой дали свой отдельный банковский счет. Проектировали интерьеры, детские площадки, коттеджи… Самые заметные проекты – благоустройство центра Сокура, коттеджный поселок в Куйбышеве, реконструкция интерьеров водонапорной башни на Башне под молодежный досуговый центр.
– А вы разве были комсомольцем?
– Был. А за контакты с Фондом молодежной инициативы у нас отвечал Андрей Кузнецов – он и нашел лазейку, чтобы стать независимой проектной организацией. Начиналась лазейка с изготовления для горкома комсомола подрамников красивых с картинками комсомольскими. Потом увезли их в Московский ЦК комсомола. Там, кстати, встретили Макаревича. Это было в памятный 1987 год – мы двигали идеалистическую «бумажную» архитектуру, а он – русский рок… Когда мы начинали, еще не было слова «кооператив», а когда заканчивали, кооператоры уже стали хозяевами жизни. Этот придурковатый НЭП быстро разочаровал.
– Деньги-то были?
– Были, хоть и недолго. В любом случае, нас никто не научил с ними обращаться – мы их просто разбазарили. Самое дорогое, что я тогда купил? Путешествие в Москву! Мы как-то в декабре получили очередной гонорар, наскоро отметили, и как были – в тапочках – поехали на такси в аэропорт. Прилетели в столицу и в результате оказались в тапочках в самом дорогом ресторане – в «Славянском базаре». Там всё и оставили. Барский, придурошный кутёж. Деньги как пришли, так и ушли.

– А вы для себя разделяете линию признания и линию успешности? Дети с вас спрашивают?
– Я для них персонаж бытовой. Они с меня чупа-чупсы спрашивают. У нас как-то в семье завелось, что выпендриться на олимпиаде или в шахматы выиграть – круче, чем на деньги повестись. Старшей четырнадцать, она как-то получила президентский диплом «Первые шаги в науке».
– Я не раз наблюдал, как вы из шумного гопника на многолюдном вернисаже превращаетесь в ранимого образованного персонажа в узком кругу. Вы всем врёте?
– Меняется только манера общения, суть остается. Как-то давно меня первый раз позвали в шахматный клуб. Я представлял его как место сбора весьма рафинированной публики, а когда пришел, мне говорят: играем на деньги! И вот захожу, а там все орут, ревут, курят: «Взялся – ходи, отпустил – прилипло… Ходи, ходи – ты мой, ты мо-ой!» Впечатление очень сильное. Так часто ведут себя приезжие в столицах. Второй шанс запомниться ведь может и не выпасть – надо зайти и сразу поразить всех: «А что вы тут расселись – вы что, слишком умные?» Люди начинают оправдываться – тут и налаживаешь коммуникации. Это самый примитивный, но довольно действенный способ остаться в памяти. И в современном искусстве много различных точек зрения. Эта многопозиционность обволакивает, залепляет. Как из этого вырваться? Только криком! А когда беседу строишь с девушками, да еще со знакомыми – зачем на них орать? Мне же от них близости надо добиться. (Ухмыляется. – А.В.) Тут другая модель поведения нужна.
– Вы чувствуете преемственность поколений в искусстве?
– В 70-е годы преемственность строилась на водке. Тогда было тяжкое дремотное состояние в стране, люди находились в неком психоделическом состоянии. Круто было быть инакомыслящим, читать самиздат, плевать на действительность – ходить в рваном свитере – и бухать как бобик. Но это не отменяло профессиональных качеств, нужно было работать – красить, красить и красить. Мастеровитость и алкоголизм шли рука об руку. На нашем поколении это тоже отразилось. Считалось правильным бухать, но архитектурный проект сдать вовремя – прямо с выхлопом. И, насколько я знаю, этот алкогольный контекст до сих пор еще совсем не ушел. Когда-то давно случилась трагедия – у нас в мастерской на пожаре погиб наш приятель. А рядом жил художник Сляднев. Он пришел на поминки, утешает как-то странно: «Всякое бывает, погиб и погиб…» И типа с черным юмором про смерть рассказывает: «В конце 70-х гуляли как-то два художника в своих мастерских, баб выгнали, закрылись и пьют. Метафизика лютая. Мрачняк. На четвертый день с утра один пошел и повесился прямо на мольберте. Но как-то неудачно – ноги до пола достают. Он то подкинется, то повесится. И тут выходит второй, потеряв собутыльника: «Коля, ты что, ты меня одного бросил?!» Обнял самоубийцу и случайно додавил его…» Тогда абсурдизм существовал в реальности. Сейчас, похоже, тоже… в деле с Монстрацией.
Главное – при всех прививаемых жизненных пороках – тогда нас учили работать, быть мастеровитыми, владеть ремеслом. И до сих пор задаюсь вопросом: а что бы тут было, если бы не пили! А может, ничего и не было бы.
Кстати, идеал художника для меня таким и остался – мастеровитым и отстраненным. Только сейчас не обязательно пить. Можно быть просто романтичным. В мегаполисе всегда по силам найти лазейку остаться автономной единицей – между офисным планктоном и бомжами.
– Так в чём смысл жизни художника?
– В том же самом, что всегда, – в неожиданном восприятии действительности, в необычной рефлексии на эту жизнь. Пока вроде в нашем мире все друг другу интересны. Недавно подходит ко мне бомж и говорит: «Братан, подай червонец ветерану четырех миров!» Я спрашиваю: «Каких еще миров?» А он: «Четырех! При Олимпиаде-80 и «совке» жили! При Горбачеве в эйфории недостатков и сухом законе жили! При бандитском капитализме жили! А еще предстоит маяться в эпоху Олимпиады-2014». Дал ему сразу на бутылку. Когда бомжи просят, хочется от них некоего артистизма. А за хорошее исполнение денег не жалко. Это ведь почти как у Гришковца – короткий моноспектакль, только на улице. Человек разрабатывает сюжет, изучает характеры. А отступления от реальности заменяет волшебной силой искусства.
– Что за фамилия такая – Мизин?
– Значит маленький, мизинец. Мой отец из-под Свердловска – там под Нижними Серьгами есть деревня Мизино. По одной из версий, село названо так по фамилии генерала жандармерии Мизинова, описанного Акуниным в книжках про Фандорина. А по другой, название села юмористическое – уж больно сельчане были здоровые и любили нагонять страху на соседских крестьян. А село соседские так назвали, чтобы не бояться особо – дескать, здоровые телом, но убогие умом, мизинцы. Я и от отца никогда не слышал пафоса про то, что, дескать, мы из крепкой кержацкой семьи... Он улыбался только: «Да так, челкаши какие-то, мелочь». Только в необходимых ситуациях – а он был начальником строительного управления – умел стать лютым. Что-то не ладилось на стройке – зарявкает, зарычит… по площадке все забегают испуганные. Дело сделают, придут к нему, спрашивают: «Ты что, Константиныч, разорался?» А он: «Да ладно… Злого тут включил. Бывает…» И посмеивается опять. Такая юмористическая дистанция любого мужика в России охраняет. На Западе привыкли к двуличности – для короля и папы, епископа и суверена. А в России – отовсюду пресс. Если не спрячешься за смех, быстро станешь или рабом, или приказчиком-сатрапом. Вот мы и хохочем.
– А дальше-то что?
– Смех тонет в нынешней вязкой пафосной действительности, в беспросветной серьезности. Уже не до шуток. Дети пафосно-серьезно играют в чегевар. Милиционеры пафосно противодействуют дремучему таежному сибирскому «экстремизму и сепаратизму». Если ситуация не разрешится позитивно, искусство уйдет на кухни. На плаву останется только простое ремесло. И слащавые салончики. Всё может быстро вернуться на три-четыре десятилетия назад. После новой «оттепели» опять в дремотно тягучие «заморозки»… Правда, еще остаются уже не веселые, но хотя бы романтические надежды на «победу над будущим».