начало на 1 стр.

Но я его, знаете, смотрел буквально лет пять назад, уже профессиональным взглядом, и видел, как это плохо сделано. К сожалению, просто плохо сделано. Сергей Соловьёв – гениально поймал волну. И в этом его заслуга. Он хороший, я его необыкновенно уважаю и его талант ценю, потому что это не каждому дано – поймать волну.
– Каждый год от нас уходят люди, символизирующие целые эпохи. В мае не стало Олега Ивановича Янковского. Как вы думаете, есть сейчас фигуры его уровня в нашем кинематографе?
– Я считаю, что Янковский – это необыкновенное явление вообще в мировой культуре. Вот правда. Он, правда, уникальный. Таким же явлением был Мастроянни. Вот таких явлений больше не будет никогда. Кинематограф становится другим, и актёры в нём приобретают слишком специальный характер. И чем дальше, тем больше, сильнее это будет выражено. Янковский был необыкновенной личностью. Необыкновенной. Личность, которая выражала не просто поколение, а какую-то необыкновенную мечту поколения. Даже несколько поколений хотели, чтобы мужчина был таким. И это удивительная способность. Таким даром обладают просто единицы. Их можно перечислить: Марчелло Мастроянни в Италии, Грегори Пек, Роберт Редфорд в Америке. Редфорд, слава богу, жив, он – поколения Янковского.
– Вы постоянно в Москве живете?
– Да. Но я очень много езжу по миру, по фестивалям.
– Сегодня весь вечер вы провели с ноутбуком, в компьютерах хорошо разбираетесь?
– Нет. Но для меня интернет – это очень важная часть коммуникаций, поскольку через интернет проходит половина моего бизнеса. Всё общение и с фестивальными моими коллегами, и с коллегами по бизнесу проходит через интернет, поэтому у меня появляются проблемы, когда нет возможности выхода в сеть.
– Вы чувствуете себя бизнесменом?
– Нет, конечно, я не думаю, что я бизнесмен, потому что если бы я был бизнесменом, то, наверное, я занимался бы каким-то другим видом деятельности. Более успешным, типа нефть – это отличный вид бизнеса, лес, газ… Кино изначально является рискованным бизнесом. Если вы пытаетесь там зарабатывать деньги, то это очень рискованно. Рискованно настолько, что, в принципе, никто никогда не может угадать, насколько то или иное произведение может сработать. Никогда.
– Можно сказать про именитых режиссёров Каннского фестиваля в этом году, что они тоже в своё время поймали волну, а теперь пытаются догнать её?
– Вы знаете, что касается Канн, это всегда такая очень сложная история. Потому что, конечно, Канны – это главный фестиваль в этом мире и то, что там делают разные художники, например, Ларс фон Триер – он всегда использует Канны как площадку для своего особого высказывания.
– Не пиара – высказывания?
– Пиара. Но пиар для него есть возможность высказаться. И, безусловно, на последнем фестивале он высказался очень сильно. То есть не важно, кто получил там главную премию, а важно, как высказался Ларс фон Триер. И это правда. К сожалению, я ещё не видел его картину. Я не смог пойти на фильм в Каннах, потому что было очень много работы, и не смог пойти позже по этой же причине. Но для меня очевидно, что это было очень интересное и крутое кино.
– Фон Триер получил возможность высказаться, но был ли услышан?
– Он был услышан на весь мир. Абсолютно. То, что делает Триер, это находится на грани кино и мультимедиа современного искусства. Для него очень важно высказаться так, чтобы весь мир это услышал. Он это делает. Вот этот скандал, который с ним случился, больше, чем сам фильм, но это есть часть этого фильма. Это важно, что его высказывание… Его высказывание – это сам фильм плюс реакция на него. Это его высказывание. Он это сделал, и вы это услышали. А то, что реакция была очень сильная и отвратительная, – собственно, о чём ещё может мечтать художник?
– Значит, его внимательно слушали.
– Значит, его внимательно слушали, да. А какого-нибудь парня, который получил вторую премию на Каннском фестивале, мы даже не знаем его фамилию. В этом-то вся и штука. Да – скандал, но это особого типа скандал. Скандал в арт-мире. Это художественный скандал, но то, что… Вы знаете, я только что вернулся из Богучан. Это такое место на Севере. Когда мы ехали сегодня в богучанском такси, шофер сказал: «Слушайте, невероятная история! Я еду, и идёт парень совершенно голый, в одной бейсболке!» Богучаны – это такое село, все друг друга знают. Того парня таксист не знал. И ему этот случай показался невероятным. Вот это скандал, который останется, видимо, внутри Богучан и никогда ни для кого не станет интересным. А то, что делает Триер, – это всегда какая-то невероятная провокация, которая раздражает весь мир. И все так или иначе на эту провокацию рефлексируют. Говорят: «Ты, Триер, говоришь вот так, а мы – вот так». Это работает, и это важно.
– Но Триер известен не просто как провокатор, он же большой мастер, художник.
– Да, но в этом, как мне кажется, и есть сущность большого художника, коим, безусловно, является Ларс фон Триер – это провоцировать мир на какую-то необычную рефлексию о себе.
– А какой фильм Триера больше всего вам нравится? Есть любимый фильм у него?
– Нет, я так не выделял бы. Я к нему очень ровно отношусь. У меня есть любимые фильмы, но это не фильмы Ларса фон Триера. Я люблю Феллини. Я очень люблю фильм «Амаркорд». Для меня этот фильм комфортный и хороший, но при этом я не считаю, что это есть какой-то великолепный шедевр. Это хороший фильм, но вряд ли шедевр. Но для меня это комфортно. Понимаете, вообще такое огромное количество художников сейчас появилось, такое огромное количество кино производится, и так много талантливого, что ни один человек в этом мире не способен осознать и охватить вот этот космос происходящего. Это правда. Когда мы, например, смотрим на картины итальянского Возрождения – огромное количество великолепных художников. Невероятно! Но изучить всех их – не хватит ни одной жизни. Поэтому, мне кажется, если ты не учёный, который изучает что-то конкретное, то достаточно какого-то своего личного ощущения, мнения, восприятия того, что ты видишь вокруг, и понимаешь, насколько это точно, красиво, интересно. Невозможно познать всё искусство.
– Не бывает больно от понимания того, что что-то грандиозное и, может, необходимое вам проходит мимо?
– Я об этом и говорю. Мир настолько большой! Представьте себе, что сейчас где-нибудь в Перу сидит невероятный художник, который делает невероятные вещи. А вам не дано об этом узнать никогда, потому что это практически невозможно, что вы вдруг, при каком-то стечении обстоятельств, узнаете о его творчестве. Оно уникально и фантастично настолько, что невозможно себе представить… С этим надо смириться. К сожалению, наши возможности восприятия ограничены. Когда попадаешь в реально большой музей, ходишь среди картин и понимаешь, что воспринять ты можешь три, четыре, пять. А все полторы тысячи, которые там висят, ты просто не способен ни запомнить, ни получить от них удовольствие. От одной ты получаешь удовольствие и счастье сопричастия, ты вдруг встретился с чем-то интересным и родным. То же самое и со всей культурой. На сегодняшний день написано столько книг, сколько не может прочитать не то что один человек, а, я думаю, даже ни один компьютер переработать не сможет. Поскольку мы люди, то реально не способны осознать всё то, что произошло в культуре. Мы способны увидеть какую-то маленькую деталь, встретиться с ней и, благодаря ей, познать что-то. Поскольку именно в этой детали и содержится сущность, через эту деталь можно сущность перенять, но всё объять невозможно. К сожалению. Или к счастью.
– Театр вы любите так же, как и кино?
– С театром у меня проблемы. Я его не воспринимаю. Я очень люблю оперу. Вот оперу – обожаю. Я способен смотреть почти любую оперу, качественную, конечно.
– Есть понятие «русский балет», «русский театр», а «русская опера» – есть?
– Конечно! Ну, а как Маринка, извините меня? Мариинский театр – это извините меня!..
– Нет, «Русский балет» – это бренд. Русская опера разве таковым является?
– Нет, конечно, не La Scala, но, извините меня, когда Анна Нетребко поёт в Мариинке… Я был на этом спектакле, когда она пела на премьере «Травиаты» в Мариинке, я вам скажу, что такого… Я плакал, когда она умирала, я плакал, слёзы текли. Я, наверное, парень сентиментальный, как все циничные люди, но когда я посмотрел – правительственная ложа вся рыдала, парни из Чечни или ещё откуда-то – все рыдали. Это необыкновенная история. Нет, то, что Гергиев делает, – это отдельно и мощно. «Большой» – нет, не тянет. А так, опера, конечно, это – La Scala, конечно, это фестивали в Зальцбурге и Вероне.
– Но всё-таки короли оперы – итальянцы?
– Ну, что значит, короли? У итальянцев голоса необыкновенные, конечно. Понимаете, в опере есть одна такая фигня – надо петь хорошо. Вот ты можешь делать всё что угодно, но петь надо хорошо. Итальянцы петь умеют, с голосами у них всё хорошо. Дальше, второй момент – это постановка, как сделан спектакль и так далее, – тут, конечно, короли – немцы. Они делают всякие авангардные интересные постановки. Но всё равно всё упирается в «а кто петь будет?». Надо петь. С русскими операми – я их не очень люблю. И проблема очень простая – их поют русские.
– Как относитесь к Дмитрию Хворостовскому?
– Ну, так он великий певец, о чём вы говорите?
– Он из Красноярска.
– Почему бы и нет. Он великий. Но Нетребко – это фантастика! Что она делает! Понимаете, опера – это же не просто петь, нужна же ещё харизма. У Хворостовского харизма необыкновенная, то, что он делал там, в Вероне, – я этот спектакль видел – «Отелло». О! А Верона – вы не представляете, что это за сцена, это огромный амфитеатр на несколько тысяч человек, где на боковых местах слышно, в принципе, плохо. Билеты – за 15 евро, ты просто как турист сидишь, смотришь, а за 150 евро – ты сидишь хорошо. Те, кто сидел на хороших местах, просто обмирали от его голоса, от харизмы. Важна харизма. Он вышел, и все понимают, что происходит. Опера – это очень условное искусство, в принципе, сюжет понять без бумажки невозможно, но когда актёр правильно поёт и играет, ты абсолютно проникаешься этим драматизмом. Потому что на самом деле это драматичное искусство. Страсти невероятные! Или, наоборот, невероятное веселье, как в операх Моцарта. Моцарт – это невероятное веселье. «Женитьба Фигаро» – это всё цирк. Просто обхохочешься.
– Поговорим о земном. Вы любите футбол?
– Да.
– Болеете?
– Да. Но у меня очень сложно с этим. Я не болею ни за одну конкретную команду – так получилось. Я с детства – всё же из детства идёт: у меня папа никогда не болел ни за кого. Я тоже ни за кого не болею, но я болею вообще за российский футбол. Да, я очень переживаю. За сборную болею. За «Спартака» очень всегда переживаю, потому что вся моя семья – спартаковцы. Я очень переживаю за «Крылья Советов», всегда, потому что она всегда команда как бы из провинции, но пытается достичь чего-то, тут и игроки хорошие, и тренеры, но у них никогда почему-то не получается. И за «Локомотив» я переживаю.
– «Динамо»?..
– «Динамо» – нет. Динамо всё-таки, они же – менты. Но хотя, если бы они играли в Кубках, я бы за них очень болел. Я действительно переживаю за футбол. У меня нет команды, которую я бы любил так же, как Миша Ефремов, для которого «Спартак» – это полжизни. Он: «Ой! У нас игрока сменили, надо что-то делать, надо кому-то звонить!» Нет, я в этом не участвую. Так, чуть со стороны на это смотрю. Я, знаете, смотрю на футбол и мне кажется, что если российский футбол будет хорошо развиваться, то и страна будет хорошо развиваться. Я с этой точки зрения смотрю. Мне кажется, в «Локомотиве» сейчас дела пошли хорошо, значит, и в стране тоже сейчас начнутся какие-то изменения. «Спартак» тоже попёр вперёд, и «Рубин» – я против «Рубина», но всё равно – то, что он выиграл чемпионат, – это прекрасно. Я не являюсь болельщиком одной команды, а мой сын Пётр, ему девять лет, он – абсолютно одержимый парень. Всё он болеет за «Челси». «Челси» – всё! Всех игроков он знает и мечтает, когда мы его в Лондон отвезём на чемпионат.
– А сам Пётр играет в футбол?
– Да. Он играет в детском клубе. Мы его в профессиональный не отдали, потому что это просто невозможно, не совместимо с образованием. Но он играет, ему всё время привозят какую-то форму из Англии. У него есть майки «Челси». У меня есть такие же одержимые друзья, которые поддерживают его. Может быть, в ноябре поедем на игру «Чесли» – «Манчестер» в Лондон. Пока есть такие планы. Я был один раз в своей жизни на футбольном матче. Это было в Риме, матч «Рома» – «Лацио». Это две римские команды, и у них – один стадион на двоих. В общем, матч отменили из-за беспорядков. БОльших неудобств в своей жизни я не испытывал. Там было всё – полиция, которая дубинками нас куда-то загоняла, марихуана, которая стелилась по полю… Кошмар! И я решил, что на футбол больше ходить не буду. Правда, мы зашли в Канске на футбольный матч, чемпионат города. Там царили страсти, мы увидели гол, забили пенальти при нас. В принципе, было интереснее, чем в Риме. Футбол был интереснее, потому что гол забили, а там вообще ничего не забили, по полю бегали какие-то клоуны, вокруг курили марихуану, пускали слезоточивый газ в глаза. Нет. А тут был футбол. Настоящие ребята играли. В принципе, есть такая теория, что современный футбол вообще умер. Не слышали? Очень много про это пишут. Слишком большие контракты, это всё стало спектаклем. А здесь, в Канске, – всё реально. Судья, конечно, был очень смешным. У него пузо было невероятных размеров. Я такого не видел ещё.
– Ну, хоть успевал за игроками?
– Нет. Он очень медленно ходил. То есть обычно судья бегает, а этот очень медленно ходил.
– Не могу обойти этот вопрос. Как вы относитесь к политике?
– Я к ней прекрасно отношусь. То есть никак.
– Даже на выборы не ходите?
– На выборы хожу. Я хожу и голосую за депутатов, которых никто не выбирает. Я всегда голосую за СПС, или за «Яблоко», или ещё за каких-нибудь идиотов, которые всегда всё просирают и ничего не выигрывают. Я всегда за этих. СПС вообще кончилось, теперь – за «Яблоко», в местных последних выборах они принимали участие… Это тяжёлая тема, но, к сожалению, я всегда честно, как дурак, хожу на все выборы, голосую. Честно. Ну, как себя СПС вело – это вообще! Я им звоню, говорю: ребята, у вас одномандатные списки, за кого мне голосовать? Они отвечают: «Мы не знаем». Я говорю: «Ребята, вы чего? Ну, как-то сосредоточьтесь уже. У меня тут пятнадцать каких-то фамилий, скажите что-нибудь». Ну, в Москве «Яблоко» хоть как-то работает, Митрофанов там.
– Политики способны противостоять опасностям, угрожающим современной цивилизации?
– Реально для нашей всей цивилизации существует много опасностей. И я думаю, что источник борьбы с ними один – это наш личный источник, креативная энергия каждого из нас, выдумывание каких-то интересных идей. Креативная энергия развития. Знаешь, я тут рассуждал, мир вообще состоит – это очевидно – из созидательной и разрушительной энергии. Энергия разрушения в христианской религии понятна – есть Господь Бог, который создал бытиё, и он же создал дьявола как разрушителя бытия. Так же в физике, электрике – плюсы и минусы. Но здесь плюс и минус – равно как в христианской религии – плюс чуть-чуть больше, чем минус. Вот так и в России удивительным образом минус – такой удивительно всегда крутой, он такой креативный, например, извини, я про ваш цех скажу – журналистику. В России вся журналистика – критическая. Журналистики, которая умеет хвалить, нет. Её просто не существует, не научились. Но зато ругать – вот это… Но тем не менее это должно же быть в каком-то равновесии. Нет, у нас есть журналисты, которые умеют хвалить, это журналистика, которая лижет жопу власти. Это – да. Но это не журналисты, это жополизы. Это другое, эти люди непрофессионалы в журналистике. Ругать умеют, а позитивно о чём-то… даже не то что позитивно, просто рассказывать о чём-то, чтобы выходил позитив, – это особое искусство. Это интересно. Но это не в традициях русской журналистики, извините меня, уже с девятнадцатого века. Она всегда была критичной. И русская интеллигенция была критичной. С позитивной энергией – не сложилось. Это правда.
– Как можно уравновесить силы?
– Есть общество, есть группы людей, которые, собственно, эту позитивную энергию, энергия созидания – не разрушения чего-то, а именно созидания – складывают. Как их поддерживать, мне кажется, и есть самый важный вопрос. Например, это наш маленький фестиваль. Он абсолютно ни в единой ноте не нацелен на разрушение чего-либо. Это есть акт некоего созидания. Он сложный. Созидание всегда сложно. Но тем не менее мы потихонечку строим, кирпичик за кирпичиком, вот он, выстраивается фестиваль. Может, лет через несколько он станет действительно мощным событием, на которое будут съезжаться все звёзды мирового кинематографа. Может быть. Но для этого не надо кирпичики из нас вытаскивать.
– С каждым годом фестиваль, мне кажется, привлекает всё больше внимания.
– Да. Я не знаю, что говорят, я знаю, что мы делаем. Я понимаю, что каждый год мы делаем всё больше, больше и больше. И важный момент: идея преображать город, в котором мы проводим фестиваль. В пошлом году мы построили аллею, я сегодня по ней ходил с таким каким-то необыкновенным чувством не просто удовольствия… правда, я такого чувства не испытывал никогда. Ни от одного премьерного показа фильма. Я вижу, что на аллее сидят люди, о чём-то разговаривают – это стало каким-то местом в городе, по-моему, очень радостным и прекрасным. То, что мы открыли памятник в этом году. Он тоже станет местом, возможно, по отношению к нему будут какие-то инсинуации… открылась галерея живописи Виноградова и Дубосарского (они написали восемь больших афиш к фестивальным фильмам). Ребята, давайте рассуждать языком бизнеса. У этих парней, художников такого масштаба, картина стоит примерно сто тысяч фунтов стерлингов. Ну вот, такие инвестиции в город. Восемьсот фунтов стерлингов. Полтора миллиона долларов. Они это делают для Канского фестиваля абсолютно бескорыстно. Понятно, это условные деньги, но важно, что они это делают благодаря каким-то культурным и гуманитарным инъекциям в своём организме. Например, мы делаем перформанс в степях Канска. Об этом вообще никто не узнает! Тем не менее это происходит здесь. Это, мне кажется, важно. Но то, что есть очень активная критика в наш адрес со стороны местной жёлтой прессы, – это как раз та энергия разрушения, которая должна присутствовать для того, чтобы была энергия созидания. Они пишут про разрушенные памятники Канска, ещё что-то – ну пусть, собственно, те, кто за это отвечает в городе, этим озаботится. Пусть строят. Мы делаем своё дело, власти пусть делают своё дело. Пресса, которая критикует, тоже пусть делает своё дело. Пусть критикуют, слава богу, мы не «единобелорусы».
– Вы ощущаете изменения в зрителе?
– Мне кажется, постепенно появляется свой зритель. Проблема в том, что красноярский зритель не ездит, ленится. Всё-таки стотысячный город – это круто, но у него свои проблемы. Понятно, инфраструктура не готова, ещё что-то, но это всё – фигня. Здесь надо оборудовать, может быть, палаточный городок, всё продумать, сделать. Я думаю, мы решим проблемы инфраструктуры.
– Можно сказать, что ваш зритель с каждым годом меняется?
– Я думаю, как бы это ни казалось странным, наверное, если люди привыкли смотреть телевидение, а тут им показывают другой взгляд на мир, то они постепенно, если хотят этого, начинают видеть мир более многообразно. Наша проблема очень проста. В принципе, мы живём в очень хреновом мире, в котором телевидение определяет сознание. Если раньше Маркс писал о том, что бытиё определяет сознание, то теперь бытиё стало телевидением, 97 процентов – проникновение телевидения.
– Я знаю немало людей, у кого в квартире вообще нет телевизора.
– Это один процент интеллигенции. Мы его не считаем. Для остальных девяноста семи процентов бытиё определяет телевизор. Телевизор. Это страшно. Может, кто-то не смотрит, кто-то…
– Занят бизнесом и политикой?
– Те, кто занят политикой, телевизор смотрят активно. Если они его не смотрят, то им приносят распечатки новостей. Те, кто занимается политикой, они все – в телевизоре.
– Печальная картина складывается к концу беседы. Давайте вспомним что-нибудь приятное.
– Я вообще позитивный человек. Знаете, я думаю, что это место – Канск – какое-то счастливое. Несмотря на все несчастья, которые выпали на его долю, оно счастливое. Здесь есть какая-то точка, абсолютно правильная для нашей страны. Здесь провинция не провинция, здесь Сибирь, которая очень далёкая, но при этом здесь комфортно жить, здесь для людей, приезжающих из России, Москвы, заграницы, это место, где можно задуматься и осознать что-то новое и очень интересное для себя, для собственного развития.
– Испытать катарсис?
– Абсолютно. Здесь его можно пережить. Тут круто.