«Конкурент» беседует с известным российским поэтом.
«Спасибо мне, что есть я у тебя!», «Жить надо так, чтоб не сказали: «помер», «Любимая, да ты и собеседник?!»… Одностишия Владимира Вишневского в нашей стране у всех на устах, многие из них уже превратились в фольклор: цитирующие порой и не знают, что это не народное творчество, а стихи, у которых есть вполне законный автор. Интервью с Владимиром Вишневским состоялось накануне его выступления. Наверное, поэтому он был сосредоточен, но спокоен и настроен более чем серьёзно на в меру откровенное интервью. Без иронии и звёздности.

– Владимир Петрович, для вас имеет значение, перед какой публикой и в каких залах вы выступаете?
– Нет, совершенно я об этом никогда не задумываюсь, ведь я заранее даю согласие на выступление. Главное, чтобы ты сам выступил хорошо и дал людям не только то, что они ожидают, но проявился ещё больше. Это не популистское заявление, я действительно так считаю. Потому что пока артиста приглашают, от него ждут. А вообще я очень люблю в российских городах бывать.
– Может быть, отмечаете «про себя» площадки, атмосферу? Например, на Урале аплодируют сдержанно, а в Сибири зрители более эмоционально выражают свои чувства?
– Нет. Но есть Москва – и есть так называемая глубинка. В принципе, в большинстве случаев лучше слушают и понимают в неизбалованных городах. И так многие артисты считают. Но у меня другая градация: мне порой удобнее выступать полтора часа в камерной аудитории, от 50 до 300 человек, чем десять минут на уважаемом культовом фестивале в Юрмале, куда я имею честь быть приглашённым. Потому что в эти десять минут нужно успеть проявиться, показать что-то новое, интересное залу, который уже накушался хорошего и разного, то есть смешного, – это формат фестиваля. А ты выступаешь между эстрадным певцом и аккордеонистом-виртуозом, обречёнными на успех. И у тебя «всего лишь» стихи, а концерт проходит в режиме опен-эйр, на открытом воздухе... Всех этих сложностей и сомнений – как что будет, что «из себя» предпочесть и выбрать для десяти минут – нет, когда выступаешь один, соло. Когда ты хозяин положения и у тебя больше времени и возможностей, чтобы создать настроение, отношение зала. Поэтому сейчас я чаще выступаю в сольном формате. Час, полтора, перед сознательно пришедшими на тебя людьми. Для меня публичная деятельность – это часть работы, да я и не могу без этого. С тем большим удовольствием я возвращаюсь в своё кабинетное уединение, где могу работать с «бумагами» – над стихами, над книгами… Но выпустить пар публично мне обязательно нужно, даже чисто энергетически. Вот такие у меня «качели»…
– На вашем персональном сайте есть анонс аудиодиска «Запрещённый Вишневский». Что такого запрещённого в вашем творчестве?
– Да, такой диск есть, но назван он не претенциозно, скорее с таким самоироничным вызовом. В этот диск вошли стихи, написанные за последние три года, малоизвестные широкой аудитории, которые, как правило, сегодня вырезают из телевизора. Так что меня там, к сожалению, стало объективно меньше. На телевидении я удобен со старым, проверенным материалом. Это меня, конечно, раздражает, я уж не говорю про людей, которые вынуждены меня видеть с одним и тем же. А когда меня ещё и начинают ассоциировать только с одностишиями, я, как один исторический деятель, хватаюсь за пистолет. Потому что мне это, конечно, надоело. Но я тут же себя осаживаю за подобные мысли, ведь не мне сетовать по поводу одностиший, они меня сделали известным. Сейчас я их почти не пишу, так, если что-то напишется, выдохнется... Как в Мурманске я записал: «Я вновь не узнан на нудистком пляже». Записал – и слава богу. Но сегодня я пишу в основном стихи канонической протяженности и снова лирические. Это новый виток, смею надеяться. В этом качестве меня знают меньше, а некоторые эстеты и воспринимать не хотят. Хотя мне более важно мнение читателей, а не эстетов. Конечно, чем больше людей меня одобряет, тем лучше, всем нравиться невозможно, да и не нужно. Афоризм про червонец я вам напоминать не буду.
– «Некоторые эстеты»… Кого вы имеете в виду, критиков? Вообще, к чьему мнению вы можете прислушаться?
– Есть люди, которые действительно могут меня отрицать и имеют на это полное право. Мне, например, важно мнение кумиров моего детства. Я рос на творчестве ушедшего, к сожалению, Андрея Андреевича Вознесенского и, слава богу, живых классиков Евтушенко, драматурга Леонида Зорина. То, что меня одобряют они, а также большое количество людей интеллигентных – не только, не обязательно критиков, – мне этого как минимум достаточно. Конечно, когда тебя кто-то не любит из значимых для тебя людей, ты на это обращаешь внимание. Почему-то вспоминается поэт Георгий Иванов: «Мне хочется обычной нежности от ненавидящих меня». Может быть, и не всё так экстремально, но, в принципе, по роду деятельности мы привыкли некоторым образом зависеть от одобрения. Понятно, книга – это одно, она может кому-то нравиться, кому-то нет, кто-то принимает, аплодирует, кто-то нет, это нормально. Но если в рамках так называемого контракта я вышел на сцену, то не могу сказать: «Я вам сейчас почитаю, а вы как хотите». Я обязан понравиться и придаю этому значение. Если в зале будет тишина, я провалюсь на третьей минуте, потому что я вышел выступать, подпитываться одобрением, когда люди реагируют, хлопают. Это правила игры. По-другому невозможно. Ты вышел – ты зависишь от аудитории. И это моя работа, за это я получаю деньги, на них я живу, содержу коллектив. Слава богу, меня одарило возможностью улыбнуть трёх и более человек. А мой кабинет – это кабинет, книга – это книга.
– Но если не принимают книгу, это ведь по творческому самолюбию всё равно бьет?
– Когда стал я небезызвестен (говорю это не из кокетства), а произошло это, когда поэт в России стал не больше, чем поэт, и когда поэзией не проживёшь и никто не живёт на гонорары от своих книг, – для меня стало крайне важно, чтобы были материально в порядке все те, кто когда-то гнобил меня и не принимал в Союз писателей. Да, для моего душевного равновесия необходимо, чтобы они жили нормально, и в этом нет никакой позы. И не по-божески испытывать злорадство по отношению к врагам, вчерашним «сильным». Бог все видит, хотя и наказать всех при жизни, возможно, не успеет.
– Вы верующий человек?
– Я живу с Богом в душе, и это позднее обретение, но посредники мне не нужны. Не хожу молиться ни в синагогу, ни в церковь. В синагогу хожу на какие-то светские мероприятия…
– И снова к запрещенным темам. Были в вашем творчестве и, может, есть сейчас действительно запрещенные темы, на которые вы не писали? Например, национальная или религиозная?
– На национальную тему все шутят, одна из самых вышучиваемых – это, естественно, еврейская национальность, к которой я имею некоторое отношение. Для меня запретные темы те, которые этически за гранью. Например, нельзя обстёбывать физические недостатки, особенно слепоту. У меня по этому поводу была полемика с одним коллегой, когда в его небольшой пьесе в контексте смешного звучало: говорите громче, я слепой. После моих возражений коллега мне ответил: «Ну, это ведь метафизически слепой». Но я ему ответил примерно так: сила звучания русского слова такова, что если это будет звучать по радио, по телевидению, то представь себе, скольких ушей слепых это коснётся и насколько это их заденет. На мой взгляд, самое страшное – это слепота. Ведь есть много людей, которые имеют мужество жить так день за днем. Есть, например, один человек – дай бог, чтобы он был жив, – слепоглухонемой. И он поэт! Александр Суворов. И вот он где-то живет, пишет стихи…
– А вообще, откуда вы узнали об этом человеке?
– Узнал я о нём ещё в советское время, показывали о нём фильм, про то, как он говорит, творит, как общается с людьми. Как он научился этому вообще – уму непостижимо. Когда понимаешь, что есть такие люди и они тоже живут, кто-то куда-то их ведёт, они ездят в электричке, в общественном транспорте... На одном форуме я нашёл сообщение от Александра Суворова, где он писал, что не смог доехать до какого-то места на важную для него встречу, потому что некому было его сопровождать. И вот этот человек живёт, творит, и жизнь его – ежедневный подвиг. Когда вспоминаешь о таких людях, то все твои комплексы, рыдания меркнут и отступают. Потому что понимаешь, что живешь, весьма необделённый, и ни хрена не ценишь этого. В моей системе ценностей самое ценное – то, чего тебя Господь не лишает. Например, дара видеть, слышать, ходить. Как только этого лишаешься, в ужасе понимаешь, что когда ты был по ту сторону, то не ценил всего этого – например, простую возможность выйти из дома. Есть у меня такая строчка: «Успейте на свободе и при жизни». Так вот, главное на свободе и при жизни – успеть понять и распробовать, что такое здоровье и свобода…. Это и есть счастье.
– Свобода в прямом смысле слова?
– Да. У меня есть опыт несвободы – я служил в армии. Это, конечно, не тюрьма, но образ несвободы. В армии пыткой может быть так называемое «свободное время», когда ты не можешь распорядиться им по своему усмотрению, а, например, сидишь в быткомнате и пишешь письмо девушке или маме.
– Владимир, о родителях своих расскажите.
– Родители мои ушли. Я и автобиографию в качестве обязательного предисловия к томику избранного написал для того, чтобы рассказать о своих родителях.
Присутствие родителей в любом здравии – лучше, конечно, в сносном – это очень важный, краеугольный, фактор в жизни каждого человека. И когда я узнаю, что у кого-то родители живы, но находятся далеко и есть возможность их перевезти поближе к себе, а дети этого не используют… Нет, я никого не осуждаю, не нравоучаю, но точно знаю, как бы поступил я. Как здорово было жить в эру мамы и папы!.. Этого мы тоже не ценим. Нет, не обязательно потерять для того, чтобы ценить. Я понимаю, что сейчас рискую впасть в морализаторство. (Улыбается.) Лучше процитирую автобиографию: «Все, что я понаписал и не постеснялся обнародовать, тиражируемое, цитируемое и даже хвалимое, не стоит одной строки из новогодней открытки моей мамочки: «Я полюбила тебя, сынок, с первого взгляда…»
– Как отдыхает Владимир Вишневский?
– (Улыбается.) Принято отвечать, что лучший отдых – смена занятий. Я люблю русский лес, побродить. Люблю речное купание, больше, чем морское. Но отдыхать мне больше пяти дней не удаётся. Уже на шестой-седьмой день меня тянет в город, где тоже иногда полезно пожить лёгким дураком, пораздолбайствовать, в хорошем смысле этого неизбежного слова, побродить, поглазеть… Ярко выраженных каких-то видов отдыха, например экстремального спорта, у меня нет, да и живу я всегда во власти сроков сдачи работ, запланированных выступлений… Я всю жизнь считал себя лентяем, но при этом последние двадцать лет я живу как трудоголик. «Я если что-то и успел, лишь потому, что в бытность школьником решительно не захотел быть анонимным трудоголиком».
– Ваши работы кому первым даёте прочесть или кому читаете сами?
– Сейчас чаще всего жена может услышать. Также у меня есть несколько друзей. Артист Сергей Дитятев, я ему читаю по телефону, и его одобрение или молчание значимы для меня. Мой друг, учитель во многом, ушедший поэт Алексей Дидуров. Ему посвящена книжка «Быть заменимым некрасиво», и он успел её идею одобрить. Вся страна его знает только по песне «Когда уйдём со школьного двора», а ведь он был и остался глубоким, большим поэт. Я всегда о нём говорю. Есть несколько людей, на которых я тексты проверяю, перед тем как обнародовать. Это обязательно для меня, потому что почти никогда сам про себя все понять не можешь. Ведь крайне редко бывает, это – «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!..». Когда тебя одобрил тот, кому веришь, несказанно окрыляешься. Я всегда такой энергией заряжаюсь, когда с Дитятевым по телефону обсуждаю. У того же Андрея Вознесенского есть это, известное всем: «Пошли мне, Господь, второго… Чтоб было с кем пасоваться». В одиночку не получится, это зависимая профессия… Конечно, известно и то, что поэт пишет не для читателя, а для себя, для Поэзии, и это правильно. Как сказал один, кажется, поляк: актеру нужно три «весчи»: одобрение, одобрение и ещё раз одобрение. Я ведь и со многими актерами дружу, хожу на их спектакли, премьеры. И всегда меня поражает, как они, оказывается, до секунд фиксируют – сколько по времени им хлопали на этот раз. Вчера больше, а сегодня меньше, сколько раз вызывали на бис. Я, когда прихожу на премьеры к друзьям, хлопаю дольше всех, потому что знаю, что для них означают лишние, вернее, совсем не лишние секунды аплодисментов. И это трогательно. А вообще жизнь артистов и писателей безумная. И за свою популярность, удачу, успех они платят свой, и немалый, налог. Я как-то сказал: всегда плачу налог с удачи. И налог с этой удачи, когда ты платишь, – и свободой, и работой без выходных. (Но и без понедельников).
– Вам тоже знакома жизнь без понедельников. Вы ведь в своё время ушли, что называется, на вольные хлеба?
– Да, я ушел, но это было достаточно рискованно в то время, нужно было всё равно зарабатывать. А ведь тогда «за тунеядство» Уголовным кодексом была предусмотрена статья. Родители мои просто ужаснулись, когда я объявил, что отныне не буду ходить на службу. Они мне говорили: «Вова, Бродского осудили за тунеядство!» Я, естественно, не сравниваю себя с Бродским по степени дарования. Но меня ничто уже остановить не могло… О, это особое чувство, когда просыпаешься и понимаешь, что не нужно ехать на работу в Общество охраны памятников и что я сам могу планировать свой день. И еще раз о налоге: по прошествии лет за радость и кайф заниматься своим делом, мне кажется, я плачу налог, сравнимый с тем, который платил государству игорный бизнес – 90%. Ты всё время находишься в ситуации, когда предстоит испытание, когда нужно подготовиться, продумать все до мелочей и сволочей, когда велика опасность облажаться…Все равно будет как-то «по третьему», будь то сценка или концерт. Зато потом выдыхаешь – всё!.. Когда-то, пятнадцать лет назад, выступил неудачно в концертном зале «Октябрьский», в Питере, причем сразу после того, как мне присудили премию «Золотой Остап». Наверное, мне Господь дал по губам, по рукам, чтобы я не зарывался. Так вот, после этого провала я два года ходил сам не свой. Пока не взял реванш в том же зале.
– О своей личной жизни, второй половине поведайте. Чем она занимается?
– Жена до нынешнего декрета работала почти топ-менеджером одной из управляющих компаний. Вообще, она никогда не собиралась делать карьеру, но как-то прошла путь от девушки с ресепшена до руководителя среднего звена. Умеет работать, стала классным специалистом. Ещё успевает и мне во многих вещах помогать.
– Вы сказали, что она – одна из первых, кому вы даёте прочесть ваши новые произведения. Момент критики в своих оценках она может позволить?
– Да, она очень жёстко, в хорошем смысле, оценивает. Потому что если ей это не нравится, значит, так оно и есть... плохо. А уж если нравится… Как-то она сказала очень хорошую фразу по поводу моих кинодебютов и вообще проснувшегося вдруг желания сниматься еще и в кино. Сразу после моего разговора в аэропорту с одним режиссёром она сказала: «Вова, прекрати рассказывать кинорежиссёрам о своих киноуспехах». Пауза – и: «Тебе же присылают графоманы свои стихи». И я всё понял! Она меня во многом восхищает, я её очень люблю и больше всего хочу, чтобы у неё всё было хорошо и со мной, и вне меня.
– Кстати, то, что присылают графоманы… Попадается в этих посланиях что-то действительно интересное?
– Конечно, попадается. Я стараюсь отвечать на эти письма, но не всегда, конечно. Бывают какие-то наглые корреспонденты… Но присылают в тех объемах, что это и не бедствие вовсе. Недавно один отрок пятнадцатилетний из Псковской области написал мне письмо. (Смеётся.) Начал так весьма интересно: я, пишет, вообще-то, не являюсь поклонником вашего творчества, но хотелось бы узнать ваше мнение. И стихи у него оказались на удивление хорошие, с безуминкой. И я ему, конечно, ответил.