– Аркадий Михайлович, большой вам привет от всех красноярцев – больших и малых.
– Красноярск – это город, в котором я начал учиться. Был 1941 год, шла война, и вместе с мамой и младшим братиком меня эвакуировали как раз в город на Енисее. А отец оставался на работе в Москве. И до 1943 года я жил в Красноярске. Потом мы все трое вернулись в Москву.
– Вы тогда ещё совсем маленьким были или уже…
– Если я только начал ходить в школу в Красноярске, был ли я большим?
Мы поселились на улице Диктатуры пролетариата, дом 47. Там была тогда маленькая двухэтажная гостиница, в ней мы прожили два года. И я закончил в Красноярске два класса. Разумеется, для меня это город не простой. Он у меня остался в душе на всю жизнь.
– У мамы не спрашивали тогда – что такое «Диктатуры пролетариата»?
– Я это потом стал понимать.
– В 43-м война на перелом пошла – и поэтому вы вернулись?
– Отец нас вызвал. Тогда по вызовам всё было. Мы возвратились в Москву и уже до конца войны никуда не выезжали.
– Потом ведь вы бывали в Красноярске?
– Неоднократно.
– В последний раз – при каком губернаторе?
– Да при всех. Недавно совсем приезжал. Конечно, меняется город к лучшему. Но родного уголка, жаль, не осталось. То место, где я когда-то жил, теперь изменилось до неузнаваемости, нашего дома уже нет. Находился он неподалёку от речки Качи, и на лысой горе была одинокая часовенка. А потом я её посетил, спустя много-много лет, когда она уже стала своеобразным музейным местом.
– Примерно когда вы почувствовали, что в этой жизни вам уготована весьма неординарная роль?
– В школе со старших классов я собирался быть врачом. Поступил в медицинский абсолютно осознанно. В медицинском институте тогда были собраны очень талантливые люди, которых в силу целого ряда причин не принимали в другие серьёзные учебные заведения. А медицинский принимал практически всех без разбора, потому что мужская часть населения была выбита из этой жизни войной. Медицина нуждалась в мужских кадрах, поэтому и принимали тех, кого не принимали другие модные заведения, и там действительно подобрались очень талантливые люди.
– Какую медицинскую специальность вы предполагали получить?
– Я об этом не думал. Хотел заниматься вопросами высшей нервной деятельности человека. А когда закончил, был врачом широкого профиля, тогда выпускали в основном так. Три года работал потом терапевтом. Но в медицинском институте, как я уже говорил, собрались очень талантливые люди, студенты с разных курсов. И кипела очень бурная театральная и эстрадная деятельность. Коллектив был мощнейший, и мы даже получили серебряную медаль – в 57-м году на Международном фестивале молодёжи и студентов в Москве. И это определило моё дальнейшее существование как писателя, потому что уже тогда я начал делать какие-то авторские работы – и в плане капустников, и всякие представления. Ко мне стали обращаться известные профессиональные актёры, чтобы я писал для них. Так и началось. Но постепенно эстрадный драматург меня перестал интересовать. Меня тянуло в печатную литературу, а не в эстраду, которой я занимался всё меньше. Но поскольку время от времени было необходимо выступать, приходится и с эстрадой дружить – до сих пор…
– Вашим заочным литературным учителем кто мог быть? Допустим, Зощенко…
– В то время почти все под запретом находились. Конечно, были и есть люди, перед которыми я преклоняюсь. К их числу, в первую очередь, относится Гоголь. Уже потом – Зощенко. Но я никогда не делил литературу на жанры. Я делю литературу на писателей талантливых и менее талантливых. Для меня талантливые писатели и были образцом – в нашей, а потом в зарубежной литературе.
– Во времена вашей молодости иную книгу и увидеть-то невозможно было. Тот же Хармс был за семью печатями.
– Ну, Хармса вообще я познал значительно позже, его действительно и не было тогда по-настоящему, он был закрыт наглухо. Зощенко попал в знаменитое постановление ЦК, где громили и Ахматову, и его.
– Андрей Жданов тогда свирепствовал над культурой…
– Да, да, Зощенко тоже был в накрытом состоянии. Но я Зощенко до сих пор считаю великим писателем, с большой буквы. Я очень не люблю делить литературу на «серьёзных» писателей и на «сатириков» – отвратительное, мерзкое слово, оно совершенно испоганено. Сейчас всё что угодно называется сатирой, хотя к сатире никакого отношения не имеет. А сатира – это ведь высочайшее понятие. Занимаются ею личности, которых можно назвать и сатириками. Но это, прежде всего, писатели. А уж какой взгляд у них на жизнь – иронический, сатирический, исторический, пейзажный или фундаментальный – это зависит от самого человека, от личности. Поэтому если называют писателем-сатириком, допустим, Свифта, он всё равно великий писатель. У нас же с советского времени повелось, а сейчас развилось в особенно извращённой форме: каждый, кто хоть чуточку, как ему кажется, острит, называет себя сатириком. Никакого отношения к сатире это не имеет. Человек, который может назваться сатириком, должен знать, что он неудобен властям, какие бы эти власти ни были – фашизм это, диктатура коммунистическая или демократическая власть, сатирик не должен нравиться властям! Настоящий сатирик всегда будет их раздражать, если он – настоящий. А сатирик, который нравится властям, и они его ласкают, обнимают, приглашают на свои концерты, а он получает много денег, это не сатирик. Ничего плохого не хочу сказать, но это – придворный шут.
– Сейчас, наверное, не самое благоприятное время для сатиры. Брежневщина – даже в подцензурном своём виде – давала тому же Жванецкому сочнейшие плоды для сарказма. Потом задирижировал Ельцин, там и говорить нечего… Сейчас как-то всё скучновато, правильновато так, надо более тонко и осторожно это всё подмечать...
– Мы считаем, что у нас сейчас нет цензуры. Формально это так и есть. Но у нас тем не менее всё цензурировано хозяевами того или иного телевизионного канала, того или иного издательства. Хозяин всё цензурирует. И вы попробуйте против главы правительства или, тем более, президента что-нибудь такое вякнуть по какому-нибудь телевизионному каналу! Я не уверен, что у вас это получится. Или в какой-нибудь газете... Будут неприятности. Так что повторяю: как было трудно у нас с сатирой в высоком смысле этого слова, так трудно и остаётся. Ну, а всем же хочется оставаться на плаву, срывать аплодисменты, хорошо зарабатывать, поэтому понятия «ирония» и «сатира» опустились очень низко. Всё свелось к пародиям, к анекдотам, в лучшем случае – к монологам.
– Если бы была реальная свобода слова, можно было вокруг ситуации с тем же Абрамовичем в адрес властей такие стрелы метать!
– О, ещё какие! Мы и метаем, только незаметно. Как и было раньше, когда о подобном говорили на кухнях, так и сейчас там судачат да в подворотнях. Многие понимают – что и отчего происходит, только обнародовать это боятся, трудно это. Трудно…
– Вот Ходорковский сидит – упорно и беспросветно, а другие олигархи процветают.
– Когда при Ельцине был министром финансов Александр Яковлевич Лившиц, он сказал знаменитую фразу. Что конкретно он имел в виду – неизвестно, но, скорее всего, он имел в виду то, что и сказал. А сказал он, обращаясь к олигархам: «Делиться надо». Это была фраза, которую можно двояко трактовать. С одной стороны, она близка к понятию «общак», это уже криминальное, воровское понятие. А с другой стороны, она правильная – с государственной точки зрения. Потому что если у человека миллиарды, а те, кого мы называем инвалидами войны, её ветеранами, больными людьми, пенсионерами и стариками, – влачат жалкое существование… И если б эти олигархи – хотя бы каждый по 500 долларов ежемесячно, конкретно, прицельно отдавали бы тем людям, которые в этом нуждаются, то поверьте мне, от них бы ничего не убыло.

продолжение на стр3